17.04.2023
| Мнение

Мысли основоположников: «Профессор, сообщающий только чужие мнения, годится лишь для студентов, которые хотят опираться на авторитет как на источник знания»

«Особенность, которой немецкие университеты отличаются от английских и французских, заключается в том, что у нас преподавание предоставляют, насколько возможно, только профессорам, которые способны содействовать развитию самой науки; мы это безусловно считаем главнейшей принадлежностью профессора. […] Как французы, так и англичане больше, чем немцы, придают значения преподавательскому таланту, то есть умению в выработанной, ясной форме и, насколько возможно, красноречивым, приковывающим внимание и занимательным образом излагать научные предметы».

Герман фон Гельмгольц (нем. Hermann von Helmholtz; 1821-1894) — великий немецкий учёный: физик, врач, физиолог, психолог, акустик.

В разные годы он был профессором физиологии и патологии в Кёнигсберге, профессором анатомии и физиологии в Бонне, профессором физиологии в Гейдельберге и профессором физики в Берлине. Выступал за развитие университетской науки и считал вовлечение в научную деятельность обязательной не только для профессоров, но и для студентов.

Конспект

Основные тезисы речи Германа фон Гельмгольца «Об академической свободе германских университетов» от редакции RAEX.

Средневековые европейские университеты сначала возникли как частные и свободные общества учащихся, собиравшихся вместе слушать знаменитых учителей и самостоятельно управлявших своими делами. В знак признания общественной пользы, приносимой такими обществами, они получили со стороны государственной власти охранительные привилегии и почётные права, именно — собственный суд и право давать учёные степени.

Свободный союз людей самостоятельных, в котором как профессоров, так и студентов воодушевлял один только интерес — любовь к науке, — союз, в котором одни старались ознакомиться с сокровищами духовного развития, оставленными древностью, а другие — вдохновить новое поколение к идеальным стремлениям, согревавшим их собственную жизнь, — был началом университетов, по своей идее и особенностям организации основанных на полнейшей свободе.

В двух вещах особенно мы должны были бы стараться подражать им [английским университетам]. Во-первых, они развивают в своих учениках, вместе с живейшей любовью к красоте и юной свежести древних языков, также понимание тонкостей и особенностей разговорной речи, что особенно проявляется в их умении владеть своим родным языком... Во-вторых, английские университеты, равно как и школы, весьма заботятся о физическом благосостоянии своих воспитанников.

Французское преподавание хорошо приспособлено к тому, чтобы учеников, обладающих посредственными способностями, снабдить достаточными знаниями для рутинного исполнения своей обязанности.

Германские университеты сохранили гораздо бoльшую долю внутренней свободы, и притом самые дорогие стороны этой свободы, чем это мы видим в добросовестно-консервативной Англии и вечно борющейся за свободу Франции […]. Университетское начальство может достигать своих целей только путём влияния на чувство студенческой чести, — и это счастье, что чувство корпоративной связи и соединённое с ним сознание ответственности каждого перед общим требованием весьма еще живы у немецких студентов.

Государству, как и народу, гораздо лучше, конечно, иметь дело с людьми, которые умеют быть свободными и доказали, что они могут работать и стремиться к своим целям собственной своей силой и по собственному произволу, из одной любви к науке.

Особенность, которой немецкие университеты отличаются от английских и французских, заключается в том, что у нас преподавание предоставляют, насколько возможно, только профессорам, которые способны содействовать развитию самой науки; мы это безусловно считаем главнейшей принадлежностью профессора. Как французы, так и англичане больше, чем немцы, придают значения преподавательскому таланту, то есть умению в выработанной, ясной форме и, насколько возможно, красноречивым, приковывающим внимание и занимательным образом излагать научные предметы.

Желающий убедить своих слушателей в точности своих положений прежде всего должен по собственному опыту знать, когда приобретаются убеждения и когда нет. Следовательно, он должен сам поработать над тем, над чем ещё никто не работал, т. е. он должен работать на границах человеческого знания и открывать для него новые области. Профессор, сообщающий только чужие мнения, годится лишь для тех студентов, которые хотят опираться на авторитет как на источник своего знания, а не для тех, которые желают установить своё убеждение на конечных основаниях.

Первоисточник

Герман Гельмгольц
Об академической свободе германских университетов (публикуется в сокращении)
(Речь при вступлении в должность ректора в университете Фридриха-Вильгельма (ныне Берлинский университет Гумбольдта), в Берлине, 15 октября 1877 года)

Источник: Гельмгольц Г. Об академической свободе германских университетов. М.: Типография Л. Ф. Снегирева, 1879.

[…] Немецкие университеты достигли почётного положения не в одном только своём отечестве; на них обращено внимание всего цивилизованного миpa. К ним стекаются слушатели разных наций, из отдалённых частей света.
Такое положение может быть легко утрачено одним ложным шагом и только с трудом возвращено назад. При таких обстоятельствах, наш долг выяснить,
чтo составляет главную причину процветания наших университетов,
чтo в их статутах должно быть хранимо как неприкосновенная святыня и
чтo должно быть отброшено, если потребуются перемены. 

[…] Средневековые европейские университеты сначала возникли как частные и свободные общества учащихся, собиравшихся вместе слушать знаменитых учителей и самостоятельно управлявших своими делами. В знак признания общественной пользы, приносимой такими обществами, они получили со стороны государственной власти охранительные привилегии и почетные права, именно — собственный суд и право давать ученые степени. 
Студенты того времени состояли преимущественно из людей уже зрелых, посещавших университеты без всяких практических соображений, с единственной целью собственного образования; впоследствии же стали туда посылать и юношей, которые большей частью отдавались под надзор старших сочленов. 

Каждый университет в отдельности распадался на более тесные экономические общины под названием наций (nationes), … коллегий; общими делами каждой подобной общины управляли старшие, имеющие степень, сочлены (seniores); из них же составлялось и правление, заведующее общими делами университета. До сих пор на дворе Болонского университета видны еще гербовые щиты и списки сочленов и сениоров многих таких наций, оставшиеся издавна.

Старейшие, удостоенные степени сочлены в течение всей жизни оставались членами общин и удерживали право голоса, как это недавно было, или есть и теперь, в докторских коллегиях Венского университета и в оксфордской и кембриджской коллегиях.
Такой свободный союз людей самостоятельных, в котором как профессоров, так и студентов воодушевлял один только интерес — любовь к науке, — союз, в котором одни старались ознакомиться с сокровищами духовного развития, оставленными древностью, а другие — вдохновить новое поколение к идеальным стремлениям, согревавшим их собственную жизнь, — был началом университетов, по своей идее и особенностям организации основанных на полнейшей свободе. 

Но не следует понимать этой свободы в смысле свободы преподавания новейшего времени. Большинство обыкновенно относилось весьма недружелюбно к уклонениям от общего мнения. Нередко приверженцы меньшинства принуждены были оставлять университет. И это случалось не только тогда, когда в дело вмешивалась церковь, или когда становились вопросом политические или метафизические положения. Даже медицинские факультеты, и знаменитейший из них парижский, по преимуществу не терпели ни малейшего уклонения от того, что они считали за учение Гиппократа. Кто употреблял арабский способ лечения или верил в кровообращение, тот был изгоняем.

Преобразование университетов в их нынешнее устройство существенно обусловливалось тем, что государство стало оказывать им материальную помощь и за это приобрело право вмешиваться в их управление. Ход этого развития в различных странах Европы был различный, обусловливаясь частью различием политических отношений, частью — особенностями национального ума.

Меньше всего перемен произошло в двух старых английских университетах, Оксфордском и Кембриджском. Их солидные материальные средства, политическая наклонность англичан к охранению всякого существующего права исключали возможность почти всякого изменения, даже в том направлении, где бы таковое было весьма желательно. 

Оба названные университета и по сие время в сущности сохранили характер школ для духовенства — прежде римской, теперь англиканской церкви; такому образованию, насколько оно может содействовать общему развитию духа, подвергаются и светские люди, обязанные при этом подчиняться такому же надзору и вести такой же образ жизни, какой прежде был признан полезным для молодых семинаристов. Живут они вместе, в пансионах (коллегиях), под надзором известного числа удостоенных учёной степени старших сочленов коллегии, впрочем, в духе и характере зажиточных англичан. Выходить из коллегии они имеют право только в предписанной одежде, похожей отчасти на ту, которую носит духовенство, причём особыми знаками отмечаются как академические степени, так и различные классы дворянства. По содержанию и методу преподавание в этих университетах равняется расширенному гимназическому курсу, и только по ограничениям относительно того, что впоследствии потребуется на экзаменах, и по способу изучения принятых учебников более походит на существующие в наших университетах репетитории.

Знания учащихся при получении академической степени подвергаются весьма снисходительному испытанию, на котором требуются весьма специальные знания только в довольно ограниченных пределах. Путём такого рода испытаний приобретаются издавна установленные степени бакалавра, лиценциата, magistri artium и доктора. Преподавателями в коллегиях бывают преимущественно занимающие эту должность не в силу официального назначения, подобно учителям наших гимназий, но скорее как частные учителя, приглашаемые известной группой студентов. Профессоров мало, и они читают относительно немного лекций, большей частью плохо посещаемых, и обыкновенно по некоторым, совершенно специальным, отделам той или другой науки. Лекции эти вовсе не составляют существенной части преподавания, а дают только возможность некоторым студентам, по собственному желанию стремящимся к дальнейшему развитию, расширить свои познания.

Отдельные коллегии находятся в полнейшем разобщении одна от другой, и только производство экзаменов, раздача степеней и выбор профессоров составляют общие университетские дела. Только в последнее время в этих университетах стали допускать в число слушателей людей, не принадлежащих к англиканской церкви, и несколько заботиться о преподавании наук медицинских и юридических.

В числе профессоров английских университетов находится очень много людей весьма замечательных и имеющих большое значение в науке. Но так как при избрании их правом голоса пользуются не только все наличные Fellows-корпорации (сообщества), но и все те, которые прежде носили это звание и затем совершенно отделились от университета и не только не имеют с ним никаких общих интересов, но, напротив, вполне отдались разным политическим и религиозным партиям, — то при этом избрании взгляды известных партий и личные отношения имеют гораздо более влияния, чем научное значение избираемых. В этом отношении английские университеты сохранили всю нетерпимость мнений, свойственную средневековым университетам. Избранным профессорам не только не вменяется в обязанность жить в университетском городе, но предоставляется право жить где угодно в пределах государства и занимать любую должность; нередко профессора бывают сельскими пасторами и только раз в неделю читают лекции в университете, а часто и этого не бывает.

В то время, как английские университеты из громадных средств, которыми располагают, употребляют сравнительно весьма мало на предоставление мест людям, имеющим научное значение, и то немногое, что затрачивают с этой целью, употребляют весьма непоследовательно, — они имеют еще другое учреждение, по-видимому, много обещавшее делу изучения науки, но едва ли оказавшее ему услуги, именно — учреждение Fellowships’a.

Сдавшие наилучше экзамены могут оставаться в звании Fellows при коллегии, от которой получают квартиру, содержание и при этом достаточное жалованье (200 ф. с.), дающее им полную возможность на свободе отдаться изучению науки. В Оксфорде есть 557 таких мест, а в Кембридже 537.
Fellows могут при этом — но в этом они не нуждаются — исправлять должность тьюторов при коллегии. Они даже не обязаны оставаться в университетском городе и могут жить на свою стипендию где угодно, удерживая её на неопределенное время. Только при вступлении в брак и при занятии какой-нибудь должности они теряют её, за исключением, впрочем, некоторых случаев. Они-то и суть по праву законные наследники старых студенческих корпораций, которыми и для которых был основан и обеспечен университет. Но как ни прекрасно это учреждение по мысли, как ни поразительны затрачиваемые на него громадные суммы, — тем не менее, по мнению всех беспристрастных англичан, оно приносит весьма мало пользы для науки; и это очевидно, потому что большая часть этих молодых людей, хотя состоит из лучших студентов, по-видимому, находится в благоприятнейших условиях для умственного труда, но во время своих школьных занятий недостаточно ознакомилась с живым духом исследования, чтобы впоследствии, из любви и увлечения наукой, продолжать служить ей.

Но в некоторых отношениях английские университеты весьма достойны уважения. Воспитанники их выходят людьми образованными, — образованными, конечно, настолько, чтобы не переходить границ политических и религиозных убеждений своих партий, которые они действительно и не переходят. Оксфорд принадлежит преимущественно тори, Кембридж — вигам. В двух вещах особенно мы должны были бы стараться подражать им. Во-первых, они развивают в своих учениках, вместе с живейшей любовью к красоте и юной свежести древних языков, также понимание тонкостей и особенностей разговорной речи, что особенно проявляется в их умении владеть своим родным языком. А это-то, как я боюсь, и составляет одну из самых слабых сторон немецкого воспитания.

Во-вторых, английские университеты, равно как и школы, весьма заботятся о физическом благосостоянии своих воспитанников. Последние живут в светлых, просторных комнатах, в зданиях, окруженных лугами и парками, и находят главное своё удовольствие в играх, которые возбуждают в них страстное соревнование к развитию физической силы и ловкости и в этом отношении гораздо полезнее наших упражнений в фехтовании и гимнастике. Не нужно забывать, что чем меньше молодые люди пользуются чистым воздухом и возможностью совершать движение, тем сильнее бывает у них потребность находить кажущееся освежение в неумеренном курении табака и употреблении опьяняющих напитков. Следует также признать, что английские университеты приучают своих воспитанников к энергичному труду и к нравам образованного общества; что же касается нравственного влияния строгого надзора, то оно кажется мне довольно призрачным.

Шотландские и некоторые из небольших английских университетов новейшего происхождения, как-то лондонские Университетская коллегия и Королевская коллегия, Оуэнская коллегия в Манчестере, ведутся более по образцу немецких и голландских.

Совсем иначе, даже в направлении почти противоположном, развивались французские университеты. При наклонности французов повергать в прах всё, исторически развившееся по рациональным теориям, их факультеты последовательно сделались чисто учебными заведениями, специальными школами, с весьма определенными правилами для преподавателя, и совершенно отделились от учреждений, на обязанности которых лежит содействовать развитию науки, как напр. College de France, Jardin des Plantes, Ecole des etudes superieures.

Факультеты, даже находясь в одном городе, совершенно отделены друг от друга. Порядок занятий строго определён и контролируется частыми экзаменами. Французское преподавание ограничивается одним только ясно доказанным и передает это доказанное вполне систематическим, тщательно обработанным способом, делая возможным всё преподаваемое легко усвоить, не пускаясь в сомнения или более глубокие исследования. Вследствие этого преподавателям во французских университетах достаточно иметь только хорошие воспринимающие способности. Вот почему во Франции смотрят как на ложный шаг, если молодой человек с многообещающими способностями займет профессорскую кафедру в провинции.

Французское преподавание хорошо приспособлено к тому, чтобы учеников, обладающих посредственными способностями, снабдить достаточными знаниями для рутинного исполнения своей обязанности. Французские студенты лишены возможности делать выбор между различными профессорами, а потому поневоле должны верить in verba magistri; это даёт счастливое довольство собой и избавляет от сомнений. Если преподаватель выбран удачно, то этого достаточно для обыкновенных случаев, в которых ученик делает так, как делал учитель. Ведь только в необыкновенных случаях обнаруживается, насколько истинное понимание и независимые убеждения приобрел ученик. Впрочем, по природе французы народ весьма даровитый, живой и честолюбивый, что значительно исправляет многие недостатки в их системе преподавания. 

Отличительная черта организации французских университетов заключается в том, что преподаватели вполне независимы от своей аудитории. По установленному правилу, слушатели каждого факультета должны посещать свои лекции и вносить довольно значительную плату, которая отсылается в кассу министерства народного просвещения; этими взносами покрываются расходы на содержание всех профессоров университета; государство же на поддержание университетов выдаёт только незначительную субсидию, которая постоянно расходуется.

Таким образом, если б профессоров не воодушевляла любовь к своему делу или честолюбивое желание иметь значительное число слушателей, то они могли бы оставаться совершенно равнодушными к результатам своего преподавания и успокоиться на лаврах.

Bне аудиторий французские студенты остаются без всякого надзора; у них нет ни корпоративного духа, ни корпоративных нравов, а потому они легко смешиваются с другими молодыми людьми других профессий.

Вполне отлично от этих двух крайностей развивались немецкие университеты. Слишком бедные, чтобы обойтись своими силами, и, при возрастающих требованиях на средства преподавания, не могли не принять помощи государства; слишком бессильные, чтобы в то время, когда новейшие германские государства старались утвердить свою власть, иметь возможность противостоять вторжению в их древние права, — германские университеты должны были подчиниться руководящему влиянию государственной власти. 

Вследствие этого, принципиально, последнее слово при решении всех важнейших университетских вопросов стало принадлежать государству, которое, при случае, в особенности в минуты политических и религиозных раздоров, делало из своей власти даже беспощадное употребление. В большинстве же случаев правительство вновь создавшихся государств относилось к университетам благосклонно; оно нуждалось в образованных чиновниках, и слава местного университета придавала известный блеск правительству. Притом заведовавшие университетом чиновники были большей частью его же воспитанниками, а потому и остались к нему приверженными.

Весьма замечательно, что, несмотря на военные бури и политические перевороты, во время которых, при распадении империи и борьбе за самостоятельность юных государств, почти все старые сословные права исчезли, — германские университеты сохранили гораздо бoльшую долю внутренней свободы, и притом самые дорогие стороны этой свободы, чем это мы видим в добросовестно-консервативной Англии и вечно борющейся за свободу Франции.

У нас сохранился старый взгляд на студентов как на молодых людей, занимающихся наукой по собственному желанию и которым предоставляется право составлять свой собственный план занятий, какой они найдут лучше. Если для некоторых профессий вменялось в обязанность слушание известных лекций, — так называемые обязательные коллегии (Zwangscollegien), — то предписания эти делались не университетом, а различными ведомствами, которые впоследствии допускали своих кандидатов к отправлению известных профессий. 

При этом как теперь, так и прежде, со временными лишь исключениями, все университеты немецкого происхождения, от Дерпта до Цюриха, от Вены до Гратца, предоставляли своим студентам свободное право перехода из одного университета в другой; затем каждый университет предоставлял студентам право слушать лекции по факультетским предметам у всякого профессора, по собственному выбору, вполне независимо от того, будет ли читающий лекции ординарным или экстраординарным профессором, или просто доцентом при университете. Вместе с тем, студентам оставляется возможность значительную часть своих знаний приобретать из книг; даже весьма желательно, чтобы труды великих людей прошлого времени составляли существенную часть изучения.

За стенами университета прекращается всякий надзор за действиями студентов, пока они не придут в столкновение с блюстителями общественного порядка. За исключением этих случаев, единственный надзор, которому подлежат студенты, — это надзор товарищей, препятствующий совершать что-либо противное сословной чести.

Средневековые немецкие университеты составляли тесно замкнутые корпорации и имели собственный суд, простиравший свои права даже на жизнь и смерть сочленов. Так как студенты большей частью жили вне своих государств, то собственный суд был необходим как для ограждения сочленов корпорации от произвола иноземных представителей судебной власти, так и для сохранения необходимого порядка внутри корпорации, — что весьма было нужно для охранения «права гостеприимства», которым студенты пользовались в чужой стороне, и для сглаживания возникающих между ними недоразумений. 

При нынешнем отношении университетов к государству, остаток этой университетской подсудности мало-помалу переходит в совершенно обыкновенные суды, а в ближайшем будущем и совершенно перейдет, — но необходимость для такого значительного общества пылких и сильных молодых людей установить известные ограничения, которые бы охраняли спокойствие товарищей и граждан, все-таки существует. Вот на эти-то случаи и направлена дисциплинарная власть университетского начальства. 

Однако и в настоящее время университетское начальство может достигать своих целей только путем влияния на чувство студенческой чести, — и это счастье, что чувство корпоративной связи и соединенное с ним сознание ответственности каждого перед общим требованием весьма еще живы у немецких студентов. Конечно, говоря это, я никак не хочу защищать все отдельные постановления в кодексе студенческой чести: в нём осталось еще несколько средневекового старья, что хорошо было бы выбросить, — но это могут сделать только сами студенты.

Для большей части иностранцев эта полная свобода немецких студентов, — так как иностранцам прежде всего бросаются в глаза только внешние, легко распознаваемые, отрицательные стороны этой свободы, — составляет предмет удивления: они не понимают, как можно, без весьма большого вреда, предоставлять молодых людей самим себе. Но немец о студенческом времени вспоминает как о золотых днях своей жизни; наша литература и поэзия проникнуты этим чувством, тогда как в литературе других европейских народов мы не находим ничего подобного. Только для немецкого студента полно наслаждения то время, когда он впервые вкушает прелесть самостоятельности, свободный от всякого труда, чуждого его интересам, преследующий в жизни одну задачу — стремиться ко всему прекрасному и благородному, до чего только мог до сих пор достигнуть род человеческий в деле знания и нравственных воззрений, тесно, дружески связанный со множеством товарищей, одушевленных теми же стремлениями, и находясь в ежедневном духовном общении с профессорами, от которых он научается самостоятельно мыслить. 

[…] В этой свободе немецкого студенчества для вас заключается, мои молодые друзья, прекрасное и драгоценное наследие от предшествовавших поколений. Берегите его и оставьте вашим потомкам, насколько возможно, еще более облагороженным и более очищенным. Увековечить его должны вы, и каждый из вас по-своему обязан заботиться о том, чтобы немецкое студенчество оставалось достойным доверия, предоставлявшего ему такую высокую степень свободы. Свобода неминуемо влечёт за собой ответственность. Она настолько же опасный подарок для людей бесхарактерных, насколько дорогой для людей, умеющих управлять собой.

Не удивляйтесь, что у нас некоторые отцы и государственные люди иногда настаивают на введении строгого за вами надзора и контроля, подобно английскому. Нет сомнения, что при введении такого надзора вместе со свободой исчезнет многое другое, что могло бы сохраниться. Государству, как и народу, гораздо лучше, конечно, иметь дело с людьми, которые умеют быть свободными и доказали, что они могут работать и стремиться к своим целям собственной своей силой и по собственному произволу, из одной любви к науке.

Если я выше указал, какое влияние имеет умственное общение с знаменитыми людьми, то это заставляет меня указать еще на другую особенность, которой немецкие университеты отличаются от английских и французских. Эта особенность заключается в том, что у нас преподавание предоставляют, насколько возможно, только профессорам, которые способны содействовать развитию самой науки; мы это безусловно считаем главнейшей принадлежностью профессора. Это тоже составляет пункт, по поводу которого много раз высказывали удивление как французы, так и англичане. Они больше, чем немцы, придают значения преподавательскому таланту, то есть умению в выработанной, ясной форме и, насколько возможно, красноречивым, приковывающим внимание и занимательным образом излагать научные предметы. Лекции знаменитых по красноречию профессоров в College de France, Jardin des Plantes, а также в Оксфорде и Кембридже очень часто привлекают множество людей из высшего образованного круга.

В Германии же не только равнодушно, но отчасти недоверчиво относятся к ораторскому блеску и почти совершенно пренебрегают внешней стороной лекций. Бесспорно, что за хорошо обработанной лекцией приходится следить с меньшим напряжением, чем за обработанной плохо, что содержание первой воспринимается вернее и полнее, что лекция, хорошо расположенная, ясно указывающая как на главные пункты, так и на детали, излагающая предметы наглядно, может в одно и то же время сообщить более материала, чем лекция, имеющая свойства противоположные. Поэтому я нисколько не желаю защищать нашего, иногда слишком далеко простираемого пренебрежения формой речи и письма. 

Нельзя, конечно, отрицать, что лекции многих учёных, уже имеющих значительный вес в науке и отличающихся умственной оригинальностью, очень часто излагаются тяжёлым, шероховатым, запутанным языком. Тем не менее я нередко видал, что профессора этого рода имеют многочисленных и приверженных слушателей, тогда как пустые, но блестящие говоруны возбуждают обыкновенно удивление первой своей лекцией, утомляют второй и оставляются после третьей. Желающий убедить своих слушателей в точности своих положений прежде всего должен по собственному опыту знать, когда приобретаются убеждения и когда нет. Следовательно, он должен сам поработать над тем, над чем еще никто не работал, т. е. он должен работать на границах человеческого знания и открывать для него новые области. Профессор, сообщающий только чужие мнения, годится лишь для тех студентов, которые хотят опираться на авторитет как на источник своего знания, а не для тех, которые желают установить своё убеждение на конечных основаниях.

В этом вы снова видите, мои почтенные сотоварищи, знак почётного доверия, которое вам оказывает нация. Вам не предписывают определённого курса, не назначают определенных профессоров. В вас видят людей, желающих приобрести самостоятельные убеждения, — людей, которые сумеют отличить сущность от кажущегося, которых нельзя будет успокоить ссылкой на какой-нибудь авторитет и которые сами не захотят успокоиться таким образом. А потому всегда гораздо лучше заботиться о том, чтобы вы непосредственно могли подойти к источникам знания, насколько они существуют в книгах и памятниках, или в опытах и наблюдениях естественных предметов и процессов. Вот почему даже небольшие немецкие университеты имеют собственные библиотеки, музеи и т. д. И в устройстве химических лабораторий, микроскопических, физических и физиологических кабинетов Германия тоже опередила остальные европейские государства, которые теперь только начинают вступать с ней в соревнование. 

В нашем университете тоже в скором времени ожидается открытие двух новых, больших институтов, посвящённых изучению естественных наук. Студенты могут приобретать самостоятельные убеждения только тогда, когда профессор имеет право высказывать свободно свои убеждения, — когда существует свобода преподавания. Свобода эта не всегда охранялась как в Германии, так и в соседних странах. Во времена политических и религиозных раздоров господствующие партии довольно часто позволяли себе вторгаться в область этой свободы, но это вторжение всегда считалось немецким народом посягательством на святыню.

Прогрессивное развитие политической свободы в новой германской империи спасло и свободу преподавания. В настоящее время в немецких университетах можно с кафедры столь же беспрепятственно говорить как о самых крайних результатах материалистической метафизики и о самых смелых выводах, построенных на почве Дарвиновой эволюционной теории, так и о крайних пределах обоготворения папской непогрешимости. Как считается недозволенным с европейских парламентских трибун высказывать подозрение относительно мотивов и поносить личные свойства противников, — приёмы, которые, конечно, не могут практиковаться при решении научных положений, — так точно нельзя делать и воззваний к совершению действий, воспрещаемых законом. Но нет никакого препятствия какой бы то ни было научно спорный вопрос разрешать научно. 

В английских и французских университетах не может быть и речи о свободе преподавания в этом смысле. Даже в College de France подверглись запрещению чтения одного учёного о заслугах и научном значении Ренана, а тьюторы английских университетов не могут ни на волос отступить от догматической системы английской церкви, не рискуя потерять слушателей и подвергнуться замечанию со стороны епископа.

Я хочу также сказать еще и о другой стороне нашей свободы преподавания. Это — право, сохранённое немецкими университетами, допускать преподавателей. По первоначальному значению слово доктор есть «преподаватель», или тот, способность которого быть преподавателем признана. В средневековых университетах всякий доктор, который находил учеников, мог быть преподавателем. С течением времени изменилось практическое значение этого титула. Многие, имевшие эту степень, не желали вовсе быть преподавателями, но носили этот титул как официальное признание их научного образования. Только в Германии от этого старого права сохранилась некоторая часть. Соответственно изменившемуся значению докторского титула, далеко зашедшему по специализированию предметов преподавания, от тех докторов, которые желают пользоваться правом преподавания, требуется особое доказательство более глубоких научных знаний по тем отраслям, которые они избирают предметом своих чтений. Впрочем, в большей части немецких университетов права этих, доказавших свою способность к преподаванию (габилитированных), докторов совершенно такие же, как и ординарных профессоров. Только в немногих университетах существуют для них некоторые ограничения, не имеющие почти никакого практического значения. Только в том отношении старшие профессора университета, т. е. ординарные профессора, действительно пользуются более благоприятными условиями, что, с одной стороны, при чтении предметов, для которых нужны разные аппараты, они свободно располагают средствами заведения, а с другой — что на них по закону возлагается производство факультетских экзаменов, а часто также и государственного экзамена. Разумеется, это последнее обстоятельство производит известное давление на иных малодушных студентов. Впрочем, влияние экзаменов часто преувеличивается. При постоянном передвижении наших студентов из одного места в другое многим из них приходится сдавать экзамены у таких экзаменаторов, лекции которых они никогда не посещали.

Ни одна из сторон нашего университетского устройства не возбуждала такого удивления в иностранцах, как допущение приват-доцентов. Обыкновенно удивляются и завидуют, что у нас так много людей, которые, не получая содержания, при весьма незначительном гонораре и совершенно неопределённом положении в будущем, посвящают себя напряженному научному труду. Рассуждая с точки зрения земных практических интересов, удивляются также, что факультет так легко и охотно допускает множество молодых людей, могущих ежеминутно из помощников превратиться в конкурентов, — удивляются и тому, что только в крайне редких исключительных случаях бывает слышно об употреблении при этих некоторым образом деликатных отношениях предосудительных средств конкуренции.

Как допущение приват-доцентов, так и назначение профессоров на опустевшие кафедры зависит, — хотя не безусловно и не окончательно, — от факультета, то есть от собрания ординарных профессоров. Они составляют при немецких университетах тот остаток прежних докторских коллегий, на который перешли старые права корпораций. Факультеты — суть как бы образованные при содействии правительства, более ограниченные комитеты прежних времен, составленные из лиц, получивших учёную степень. Обыкновенная форма для замещения открывшегося места ординарного профессора заключается в том, что факультет предлагает правительству трёх кандидатов для выбора и назначения, причём оно, конечно, не может считать себя безусловно связанным этим выбором. Впрочем, редко случается, чтобы представление факультета оставалось без внимания, разве только во время разгара вражды между партиями.

Если только не существует каких-либо явных препятствий к утверждению представленных факультетом лиц, то правительство никогда не берёт на себя неприятной личной ответственности за выбор, вопреки предложению компетентной корпорации, преподавателя, способности которого публично оцениваются обширным кругом слушателей.

Самые сильные мотивы заставляют членов факультета заботиться о назначении на кафедры людей знающих. Существенное условие, заставляющее с охотой приготовляться к лекции, составляет сознание, что вас слушает много людей интеллигентных. Кроме того, для многих профессоров малочисленность слушателей производит значительный пробел в материальных средствах. Следовательно, каждое отдельное лицо должно желать, чтобы факультет его, взятый в целом, привлекал как можно больше студентов, и наиболее интеллигентных. А это достижимо только выбором самых даровитых и добросовестных преподавателей, будут ли они профессора или доценты. С другой стороны, стремление побудить слушателей к энергичному и самостоятельному труду может иметь успех в том только случае, если поддерживается и остальными членами факультета. Из этого следует, что совместная деятельность с наиболее даровитыми товарищами делает университетскую жизнь весьма интересной, поучительной и привлекательной. Если б факультет действовал под влиянием иных мотивов, он должен бы был дойти до упадка и утратил бы не только чувство собственного достоинства, но и обыденный здравый смысл.

Что же касается до призрака соперничества между университетскими профессорами, которым иногда запугивают общественное мнение, то его не может быть, если и профессора, и студенты вполне отвечают своему назначению. Кроме того, только в больших университетах существует двойной комплект профессоров по одному и тому же предмету; а так как нет официального распределения предмета на отделы, то это распределение делается самими профессорами, и каждый из них берет себе тот отдел, который им более разработан. Два отличных преподавателя, таким образом пополняющие друг друга, составляют такой сильный притягивающий центр для студентов по известному предмету, что ни один из них не будет иметь недостатка в слушателях, хотя бы менее прилежных им и пришлось поделить между собою.

Во всяком случае, неблагоприятных последствий конкуренции можно опасаться только там, где тот или другой профессор не чувствует себя достаточно прочно в своём положении по отношению к науке. На официальные решения факультетов конкуренция не имеет большого влияния, если дело идет об одном или небольшом числе конкурирующих.

Гораздо более роковыми последствиями, чем личный интерес, может грозить факультету господство какой-нибудь определённой научной школы. При этом можно всегда рассчитывать, что если эта школа в научном отношении пережила себя, то студенты постепенно разойдутся по другим университетам. На что, конечно, потратится много времени, и оставленный факультет придет в упадок.

Насколько при подобной системе университеты стараются привлекать к себе научные умы Германии, лучше всего доказывается тем, что почти все люди, прокладывающее новые пути в науке, принадлежат университетам. Вот почему иногда даже подсмеиваются, говоря, что в Германии каждая наука есть профессорская мудрость. Бросив взгляд на Англию, мы тотчас натолкнемся на таких учёных, как Гумфри Дэви, Фарадей, Дарвин, Грот, которые никакой связи не имеют с английскими университетами.

Если же, напротив, из немецких исследователей исключить тех, которые были устранены правительством по религиозным и политическим основаниям, как например Давид Штраус, и тех, которые, как члены немецкой академии, имели право читать лекции в университетах, как например Александр и Вильгельм Гумбольд, Леопольд Бах и некоторые другие, — то останется немного таких, которые, имея значение в науке, не занимали бы в то же время кафедры в университете. Между тем в Англии подобный прием вычисления даёт совершенно противоположный вывод. Так, меня всегда удивляло, что Royal Institution в Лондоне, частное общество, которое даёт небольшой курс лекций об успехах естествознания для своих сочленов и других взрослых слушателей, могло надолго залучить к себе людей такого научного значения, как Гумфри Дэви и Фарадей. О значении большого гонорара здесь не может быть речи; очевидно, что эти люди были привлечены кружком слушателей, составившимся из умственно самостоятельных мужчин и женщин.

В Германии же, бесспорно, университеты составляют те учреждения, которые особенно притягивают к себе преподавателей. Ясно также, что эта притягательная сила имеет основанием надежду профессоров найти в университете не только хорошо приготовленных, привыкших к труду и способных к воодушевлению слушателей, но и людей, умеющих самостоятельно мыслить. Только при подобных условиях знание профессора может быть плодотворно для студентов.

Через всю организацию наших университетов проходит это уважение к свободным и самостоятельным убеждениям, и немцы более склонны к ним, чем их арийские родственники романского и кельтского племени. У последних берут перевес политические и практические мотивы. Они готовы, и, как кажется, весьма чистосердечно, удерживать испытующую мысль от исследования таких положений, которые им кажутся не подлежащими оспариванию как необходимый фундамент политической, социальной и религиозной организации, и они находят совершенно справедливым не давать своей молодёжи заглядывать за те границы, которые они сами переходить не желают.

Желая же известную область вопросов считать не подлежащей оспариванию (будь эта область хотя весьма ограниченной и отдалённой, и пусть такое желание всеми признается весьма благонамеренным), — нужно учащихся уже вести по предписанному пути и употреблять таких учителей, которые бы не восставали против авторитета. А при подобном положении дела только условным образом может быть речь о свободных учреждениях.

Вы видите, насколько иначе поступали наши предки. Как ни сильно они восставали иногда против отдельных результатов научного исследования, подрезать же корней они никогда не хотели; мнение, не основанное на самостоятельном убеждении, казалось им в сущности ничтожным. В глубине души они все-таки верили, что только свобода может уничтожить злоупотребления свободой и что только зрелое знание может уничтожить ошибки незрелости. Тот же здравый смысл, который свергнул иго римской церкви, организовал и университеты.

Но всякое учреждение, основанное на свободе, должно рассчитывать на силу рассудка и разум тех, кому доставляется свобода. Выше я указал, что студентам предоставляется полная свобода в ходе занятий и выборе профессоров, — теперь мы видим, как студенты, со своей стороны, могут оказывать влияние на своих преподавателей. Хорошо вести коллегию — большой труд, который с каждым семестром должен возобновляться. С течением времени к старому прибавляется новое, под влиянием которого нужно старое рассмотреть с новой точки зрения и привести в новый порядок. Профессор скоро бы утомился при подобной работе, если б он не встречал усердия и внимания со стороны слушателей.

Насколько он выполнит свою задачу, зависит от того, насколько его будет понимать достаточное число по крайней мере более интеллигентных слушателей. Да, прилив слушателей на лекции имеет немаловажное значение, как для назначения, так для увольнения преподавателей, а также для самого состава профессорского кружка. Во всех этих отношениях принимается в соображение то, что мнение, выражаемое всеми студентами и выражаемое публично, не может долго находиться в заблуждении. Большинство студентов, которое является как бы представителями общественного мнения, должно поступать к нам с достаточно логически развитым умом, с достаточной привычкой к умственному напряжению и с достаточно, на лучших образцах, развитым умением отличать истину от напыщенного подобия ее.

Между студентами могут быть замечательные умы, которым суждено быть умственными вожатыми грядущего поколения, которые в ближайшем будущем привлекут к себе внимание миpa. Они-то преимущественно и создают общественное мнение своих сотоварищей в научных вопросах, а за ними другие идут уже непроизвольно. Временные заблуждения, конечно, естественным образом могут встречаться у людей молодых, пылких и неопытных, но вообще с большой уверенностью можно рассчитывать, что истина у них всегда скоро восторжествует.

Таковыми нам всегда доставляли студентов гимназии. Было бы весьма опасно для университетов, если б в них стекалось много слушателей менее развитых в указанных отношениях. Общий уровень развития студентов не должен понижаться. Это бы угрожало опасностью академической свободе. Поэтому нельзя считать за педантизм или высокомерие, когда университеты, при допущении слушателей, получивших воспитание не в гимназии, обнаруживают некоторую подозрительность. Но, конечно, еще опаснее было бы, если б в университеты по каким-либо внешним причинам допускались профессора, не имеющие всех тех достоинств, которые должны быть у научно самостоятельного профессора университета.

Не забудьте же, дорогие товарищи, что вы находитесь в ответственном положении. Благородное наследие, о котором я уже говорил выше, вы должны сберечь не только для своего собственного народа, но, как образец, и для всего человечества. Вы должны показать, что юность умеет воодушевляться за самостоятельность убеждений и умеет работать для нее. Я говорю «работать», потому что самостоятельность убеждения не заключается в легкомысленном усвоении неисследованных гипотез, а может быть достигнута только как плод добросовестного испытания и усердного труда. Вы должны доказать, что самостоятельно выработанное убеждение составляет более плодотворный зародыш нового взгляда и более верный руководитель в деятельности, чем самое общеодобрительное следование по стезям авторитета. Германия, в XVI столетии впервые восставшая за право такого убеждения и мученически пострадавшая за него, стоит и теперь во главе борьбы за это право. Ей на долю выпала великая историческая задача, и вы призваны содействовать ее разрешению.

Комментарий специалистов

В. П. Самохин, К. В. Мещеринова. «Памяти Германа-Людвига-Фердинанда фон Гельмгольца», в сокращении.
Источник: Самохин В. П., Мещеринова К. В. Памяти Германа-Людвига-Фердинанда фон Гельмгольца // Наука и образование. МГТУ им. Н .Э. Баумана. Электрон. журн. 2014. № 9. C. 14-51.

Герман фон Гельмгольц родился 31 августа 1821 года в германском городе Потсдаме в семье небогатого учителя гимназии. […] В 1838 году Герман окончил гимназию, но не смог из-за недостатка средств поступать в университет. […] Подписав обязательство прослужить 8 лет военным хирургом, Гельмгольц был принят в Военно-медицинский институт Фридриха Вильгельма в Берлине. Многие предметы студенты этого института слушали в Берлинском университете (ныне имени Гумбольдта).

[…] По окончании института в 1843 году Гельмгольц был направлен эскадронным хирургом в королевский лейб-гвардии гусарский полк, расквартированный в Потсдаме. […] Вынужденный вставать в пять утра по сигналу трубы, участвовать в различных военных упражнениях, лечить всякие вывихи и переломы, а также выполнять другие малоприятные работы, Гельмгольц не отказался от научных занятий. На скудные сбережения он оборудовал небольшую лабораторию. […] В 1845 году Гельмгольц вступил в члены Берлинского физического общества. […] После экспериментальных исследований, давших ему материал для решения основной задачи об обмене энергии в организме, Гельмгольц в 1847 году опубликовал свое гениальное исследование «о законе сохранения силы», или, как теперь называется этот закон, «о законе сохранения энергии». 

23 июля 1847 года Герман сделал доклад в Физическом обществе, в котором ввёл понятие потенциальной энергии (в его терминологии – силы напряжения) и связал этот закон с невозможностью построения вечного двигателя. В своих исследованиях закона сохранения энергии, который был провозглашен Ломоносовым еще в XVIII веке, Гельмгольц не был первым ученым, взявшимся за этот вопрос. Раньше него Роберт Майер, Джоуль и некоторые другие установили связь между теплотой и механической работой, но никто не дал такой полной, исчерпывающей картины превращения энергии, никто не вывел всех следствий так, как это сделал Гельмгольц. Он показал действие закона сохранения энергии и для процессов в живых организмах. 

[…] Значение этого первого великого открытия Гельмгольца огромно. Современная энергетика целиком построена на законе сохранения энергии. В основе биологии лежат проблемы обмена веществ, связанные Гельмгольцем также с проблемой сохранения энергии. За все годы существования закон сохранил тот же вид и то же значение, какое он имел при его открытии в 1847 году. 

Физика XIX столетия является, как это отметили Столетов, Герц и другие выдающиеся физики, учением о превращениях энергии, и этим была установлена количественная связь между различными явлениями природы. 

Уже первые физиологические и физические исследования принесли Гельмгольцу определённую известность в научных кругах. Стало ясно, что в его лице наука приобретает искусного экспериментатора и тонкого теоретика, дальнейшему росту которого препятствует военная служба. 

[…] 30 сентября 1848 года Гельмгольц был произведён в старшие врачи, и друзья начали хлопотать о его переводе на научную работу. Такая возможность представилась в 1848 году, когда Александр Гумбольдт помог Герману Гельмгольцу освободиться от обязательной службы и содействовал его назначению на скромное место преподавателя анатомии в Берлинской академии художеств. 

[…] Вскоре он приступил к решению капитальной задачи нервной физики – к вопросу о скорости распространения возбуждения по нерву. […] Едва лишь Гельмгольц освоился в новых условиях, как в 1849 году его пригласили в Кёнигсбергский университет на должность экстраординарного профессора физиологии и общей патологии с одновременным заведованием Физиологическим институтом. 

[…] В процессе кёнигсбергских исследований Герман Гельмгольц создал несколько оригинальных приборов, в результате чего ему удалось решить ряд задач, связанных с определением скорости распространения нервного раздражения. […] В ходе работ в лаборатории был изобретён миограф, изучалась природа зрения, начаты исследования по физиологической оптике. Одним из результатов этого стало изобретение глазного зеркала (офтальмоскопа) – прибора, предназначенного для исследования дна живого глаза. 

[…] В конце 1851 года Гельмгольц получил профессуру в Кёнигсбергском университете.

[…] Физиология зрения и слуха – такими исследованиями Гельмгольц начал интенсивно заниматься в эти годы. Его многолетние труды по зрению человека завершились изданием в 1866 году фундаментального трёхтомника «Физиологическая оптика». […] В кёнигсбергский период научной деятельности Герман Гельмгольц предложил физиологическую теорию слуха, по которой в основе способности животных и человека различать один звуковой тон от другого лежит явление резонанса. 

[…] В начале 1855 года в связи с освобождением кафедры анатомии и физиологии в Боннском университете Гельмгольц покидает Кёнигсберг. […] На новом месте учёный продолжал исследования по анатомии и физиологической оптике. […] Наиболее важные работы Гельмгольца в боннский период относятся к акустике и гидродинамике. […] В связи с акустическими работами Гельмгольц провёл оригинальные исследования по аэро- и гидродинамике. […] Его работы о вихревых движениях получили развитие в метеорологии. Учение о циркуляции в атмосфере, о пассатах, циклонах и антициклонах и связанных с ними изменениях погоды после работ Гельмгольца стали областью точных исследований.

[…] В августе 1857 года Гельмгольц переезжает в Гейдельберг – один из маленьких городков герцогства Баден. […] Гейдельбергский университет – первый на территории собственно Германии (основан в 1385 году). […] Здесь его занимали главным образом две области: гидродинамика и теория электричества.

В Гейдельберге Гельмгольц преподавал главным образом физиологию, но уже в 1862 году начал читать для студентов всех факультетов обзоры общих достижений естественных наук. «Общие и специальные курсы Гельмгольца, – вспоминал профессор Московского университета Ф. П. Шереметьевский, – отличались всегда, при отсутствии внешнего блеска, глубиной мысли, основательностью эрудиции; общедоступные – при тех же достоинствах – богатством и разнообразием содержания. Таковы его знаменитые курсы, посвящённые обзору «Общих результатов естествознания», в которых чередовались темы биологические, по общей физики и космологии, – курсы, возможные только для Гельмгольца с его талантом и громадной, чуть не всеобъемлющей, эрудицией, его глубоким философским образованием. Не могу не упомянуть мимоходом об его публичных речах, популярных лекциях.

Предназначаемые обычно для аудитории довольно высокого, даже высшего уровня образования, при объективной строгости изложения, с печатью изящной красоты, они производят, даже в чтении, впечатление чудных научных импровизаций, увлекательных даже для специалиста». 
В 1860-х годах в русский кружок в Гейдельберге входили многие россияне, в том числе знаменитые химики Д. И. Менделеев и А. П. Бородин, физиолог И. М. Сеченов и биолог К. А. Тимирязев. Иногда здесь жил хирург Н. И. Пирогов, присматривая за молодыми врачами, командированными сюда для стажировки. Отряд русских физиологов и врачей, прошедших практику в лаборатории Гельмгольца, был значительным. Первая в России и в Северной Европе женщина-профессор и первая в мире женщина – профессор математики С. В. Ковалевская воспоминала: «… я поехала в 1868 году в сопровождении мужа в Гейдельберг. Здесь мне было разрешено принимать участие в математических занятиях, и в продолжение трёх семестров я слушала лекции Дюбуа-Реймона, Гельмгольца, Кирхгофа». 

[…] В 1868 году Гельмгольц обнародовал несколько своих гидродинамических работ. Берлинской академии наук он представил статью «О прерывных движениях жидкости», а в «Отчётах» Парижской академии напечатал две статьи: «О наиболее общем движении жидкости» и «О движении жидкости», а в следующем году сделал в Гейдельберге доклад «К теории стационарного течения в вязких жидкостях». После этого Гельмгольц опубликовал работы «Об электрических колебаниях», «О законах непостоянного электрического тока в протяжённых проводниках», «Об уравнениях движения электричества в покоящихся проводящих телах» и «О скорости распространения электродинамического действия». 

В начале 1870 года Гельмгольц был избран иностранными членами Берлинской (Прусской) академии наук. Вскоре ректор Берлинского университета захотел пригласить Гельмгольца на освободившуюся кафедру физики. […] Этот последний период его жизни по преимуществу был посвящен физическим исследованиям. Деятельность Гельмгольца в Берлине можно разделить на два периода. Первый из них он посвятил организации работ Физического института при Берлинском университете, а второй – созданию Имперского физико-технического института, ставящего своей задачей прикладные физические исследования, а также поверку и испытание приборов, применяемых в науке и технике. Одновременно Гельмгольц читал лекции по теоретической физике в Берлинском университете. 

[…] По воспоминаниям и высказываниям учеников Гельмгольца, его лекции не отличались внешним блеском, он не пытался различными приемами привлекать моментальный интерес к развиваемой теме. Во время лекции слушатели могли следить за развитием мысли своего профессора, за логикой развития идеи от её истоков к важным выводам. 

[…] В Берлине Герман Гельмгольц познакомился с Вернером фон Сименсом, одним из основателей уже известных фирм «Siemens–Schuckertwerke» и «Siemens & Halske», занимающихся установкой многих телеграфных линий, в том числе и в России. 
Понимая лучше других предпринимателей значение науки для развития техники, Вернер фон Сименс вкладывал большие средства в развитие научных учреждений. В основном на его средства был построен Имперский физико-технический институт, первым президентом которого и стал в 1888 году Гельмгольц. 

В октябре 1877 года Гельмгольца избрали ректором Берлинского университета, и там он вскоре опубликовал работу «О мышлении и медицине».

[…] 11 июля 1894 года учёный прочитал последнюю лекцию, а 12 июля при выходе из дома у него произошло кровоизлияние в мозг. Успевший подхватить его слуга уложил больного в постель, с которой он уже не встал. 8 сентября 1894 года Герман фон Гельмгольц скончался. 

[…] Знаменитый немецкий физик, физиолог, психолог Герман Гельмгольц был многосторонней личностью и внёс существенный вклад в механику, термодинамику, оптику, акустику, электродинамику, физиологию и медицину. В механике он заложил основы теории вихревых движений жидкости, в термодинамике разработал теорию химических процессов и ввёл понятие свободной энергии, в электродинамике выдвинул идею атомарной природы электричества, провёл основополагающие исследования процессов в колебательном контуре.

В разные годы он был профессором физиологии и патологии в Кёнигсберге, профессором анатомии и физиологии в Бонне, профессором физиологии в Гейдельберге и профессором физики в Берлине. Гельмгольц первым сформулировал в математической форме и обосновал универсальность закона сохранения энергии, ввёл понятие потенциальной энергии и обосновал невозможность существования вечного двигателя. 

Гельмгольц исследовал процесс мышечного сокращения, впервые обнаружил и провёл измерения теплопродукции в сокращающейся мышце и показал, что тепловыделение мышц является важной компонентой энергетического обмена организма. Гельмгольц является автором фундаментальных трудов по физиологии слуха и зрения. С помощью изобретённого им офтальмоскопа он выполнил первые исследования сетчатки глаза. Он изобрёл также прибор для измерения размеров глаза – офтальмометр – и оптическое приспособление – стереоскоп, с помощью которого два плоских изображения накладываются таким образом, что наблюдатель получает впечатление трёхмерного предмета. Офтальмоскоп и офтальмометр широко используются в клинической практике, а стереоскоп, помимо развлекательного, имеет важное медицинское применение – он используется для профилактики и лечения косоглазия. Гельмгольц развил теорию цветного зрения, исследовал механизмы аккомодации глаза. 

Изучая механику слуха, он построил модель уха, позволившую исследовать воздействие звуковых волн на слуховой аппарат, разработал теорию восприятия звуков и на её основе учение о слуховых ощущениях, голосе и музыкальных инструментах. Гельмгольц изучал процесс распространения нервного импульса по волокну и провёл первые измерения его скорости. 

Особенно важными научными работами Гельмгольца считаются его исследования в области термодинамики химических процессов, заложившие начало применения физики в химии. На этой почве выросла современная физическая химия с ее многочисленными разветвлениями.
Огромное значение имеют также работы Гельмгольца по принципу наименьшего действия. Эти работы примыкают к исследованиям выдающихся математиков Жозефа Луи Лагранжа и ирландца Уильяма Гамильтона, позволившим описать все уравнения механики одной формулой. Гельмгольц показал, что не только механические, но и все явления физического мира – термические, световые, магнитные и электрические – могут быть описаны общим уравнением, следующим из принципа наименьшего действия, что явилось основой для дальнейшего приложения принципа наименьшего действия к физике.

Его общие идеи были далее развиты немецким математиком Давидом Гильбертом (нем. David Hilbert) в области учения о принципе относительности и физиком Арнольдом Зоммерфельдом (нем. Arnold Sommerfeld) в области учения о квантах (атомах энергии). Как показал австрийский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики, Эрвин Шрёдингер, волновая механика, связывающая движение материальных масс с волнами, их сопровождающими, целиком вытекает из принципа наименьшего действия. Таким образом, Гельмгольц заложил основы, имеющее огромное значение для теоретической физики.

Читайте другие публикации проекта «Мысли основоположников»

Иммануил Кант

Владимир Вернадский

Алексей Крылов

Фридрх Ницше