Мысли основоположников: «Я давно приучился относиться осторожно ко всем тем, кто усердно ратует за так называемое народное образование»
«Я давно приучился относиться осторожно ко всем тем, кто усердно ратует за так называемое народное образование... Ибо большей частью… они желают для себя безудержной свободы, которой им никогда не предоставит священная иерархия природы. Они рождены для служения, для повиновения, и каждое мгновение деятельности их пресмыкающихся, ходульных или слабокрылых мыслей подтверждает, из какой глины их вылепила природа и какое фабричное клеймо выжгла она на этой глине. Следовательно, нашей целью будет не образование массы, а образование отдельных избранных людей».
Фридрих Ницше (нем. Friedrich Wilhelm Nietzsche, 1844–1900) — немецкий философ, оказавший большое влияние на современную философию.
В цикле лекций «О будущности наших образовательных учреждений» Ницше излагает свои взгляды на цели, которые должны ставиться перед образованием в целом и перед различными его ступенями – от ремесленных школ до университетов.
Подлинной задачей всякого образования, по мнению философа, является создание условий и среды для появления единичных гениев, которые и способны придать подлинный смысл существованию народа.
- Конспект. Основные тезисы цикла лекций Ф. Ницше «О будущности наших образовательных учреждений»
- Первоисточник. Ф. Ницше «О будущности наших образовательных учреждений»
- Комментарий специалистов. Г. Н. Койнова, О. Ю. Нестерова «Образование как творчество самосозидания (Ф. Ницше об образовании: своевременные размышления)»
Конспект
Основные тезисы цикла лекций Ф. Ницше «О будущности наших образовательных учреждений» от редакции RAEX.
Два мнимо противоположных течения, одинаково гибельных по воздействию и в конце концов совпадающих по результатам, господствуютт в настоящее время в наших… образовательных учреждениях: с одной стороны, стремление к возможно большему расширению образования, с другой стороны, стремление к уменьшению и расслаблению его.
Не следует публично обнаруживать смешную непропорциональность между числом истинно образованных людей и грандиозным образовательным аппаратом; здесь кроется настоящий секрет образованности, состоящий в том, что бесчисленное множество людей, по-видимому, для себя, в сущности же, чтобы сделать возможным появление немногих, стремится к образованию и работает для него.
Задача современных образовательных учреждений должна заключаться в том, чтобы помочь каждому возможно более развить задатки своей способности стать годным к обращению, дать каждому такое образование, чтобы он черпал из своей суммы знаний и умений возможно большую сумму счастья и выгоды.
Теперь изучение наук так развилось в ширину, что если человек с хорошими, но не исключительными способностями захочет что-либо создать в них, то он должен заняться совершенно специальной отраслью и вследствие этого оставить нетронутыми все остальные.
Такой исключительный специалист-учёный становится похож на фабричного рабочего, который в продолжении всей жизни не делает ничего, кроме определённого винта или ручки к определённому инструменту либо машине, достигая, правда, в этом изумительной виртуозности.
Всестороннее, безудержное развитие так называемой свободной личности следует считать лишь признаком варварства.
Я давно приучился относиться осторожно ко всем тем, кто усердно ратует за так называемое народное образование, как оно обыкновенно понимается. Ибо большей частью, сознательно или бессознательно, они желают для себя безудержной свободы, которой им никогда не предоставит священная иерархия природы. Они рождены для служения, для повиновения, и каждое мгновение деятельности их пресмыкающихся, ходульных или слабокрылых мыслей подтверждает, из какой глины их вылепила природа и какое фабричное клеймо выжгла она на этой глине. Следовательно, нашей целью будет не образование массы, а образование отдельных избранных людей, вооружённых для великих и непреходящих дел.
[Следует признать] естественную иерархию в царстве интеллекта, разрушая корни высочайших и благороднейших образовательных сил, вырастающих из бессознательного состояния народа, материнское назначение которых заключается в порождении гения и затем в правильном его воспитании и уходе за ним.
Первоисточник
Фридрих Ницше «О будущности наших образовательных учреждений» (публикуется в сокращении)
Источник: Ницше, Ф. О будущности наших образовательных учреждений. Полное собрание сочинений: в 13 томах / Институт философии. – М.: Культурная революция, 2005. – Т.3: Несвоевременные размышления. Из наследия 1872-1873 гг.
Предисловие
[…] Два мнимо противоположных течения, одинаково гибельно по воздействию и в конце концов совпадающих по результатам, господствует в настоящее время в наших… образовательных учреждениях: с одной стороны, стремление к возможно большему расширению образования, с другой стороны, стремление к уменьшению и расслаблению его.
Сообразно первому стремлению следует переносить образование во всё более широкие круги; сообразно второй тенденции предполагается, что образование должно отречься от своих чересчур автономных притязаний и встать в служебное и подчинённое отношение к другой жизненной форме, а именно к государству. Перед этими роковыми тенденциями к расширению и сокращению пришлось бы впасть в безнадёжное отчаяние, если бы не представлялось возможным содействовать победе двух противоположных истинно немецких и одинаково богатых будущих тенденций, т. е. стремлению к суждению и сосредоточению образования (как противовес возможно большему расширению его) и стремлению к усилению и самодовлению образования (как противовес его сокращению). Если же мы верим в возможность победы, то право на это дает нам сознание, что обе эти тенденции, расширения и сокращения, настолько же противоречат вечно неизменным намерениям природы, насколько необходимым законам этой же природы, и вообще истиной, является сосредоточение образования на немногих избранных, тогда как тем двум стремлениям может удаться обоснование лишь ложной культуры.
Лекция первая
[…] Ни один человек не стремился бы к образованию, если бы знал, как неимоверно мало в конце концов число действительно образованных людей и как мало вообще их может быть. И всё же это небольшое число истинно образованных людей было бы немыслимо, если бы широкая масса, в сущности, против своей природы и побуждаемая лишь соблазнительным заблуждением, не стремилась так же к образованию. Поэтому не следует публично обнаруживать смешную непропорциональность между числом истинно образованных людей и грандиозным образовательным аппаратом, здесь кроется настоящий секрет образованности, состоящий в том, что бесчисленное множество людей, по-видимому, для себя, в сущности же, чтобы сделать возможным появление немногих, стремится к образованию и работает для него.
[…] Чтобы облегчить свою собственную образовательную работу и нужду в образованности, демократизируют права гения. Каждый хочет по возможности расположиться в тени дерева, посаженного гением. Хотят освободиться от тяжёлой необходимости работать для гения и сделать возможным его появление.
[…] Как можно больше знания и образования, отсюда возможно большие размеры производства и потребления, а отсюда возможно большая сумма счастья — так приблизительно гласит формула. Здесь цель и результат образования — польза, вернее, нажива, возможно большая денежная прибыль. Образование определяется этим направлением приблизительно как сумма знаний и умений, благодаря которой держатся на уровне своего времени, знают все дороги к легчайшей добыче денег, владеют всеми средствами, способствующими общению между людьми и народами.
Настоящей задачей образования была бы выработка возможно более годных к обращению людей, вроде того, как называют годной к обращению монету. Чем больше таких годных к обращению людей, тем счастливее народ; и задача современных образовательных учреждений должна заключаться в том, чтобы помочь каждому возможно более развить задатки своей способности стать годным к обращению, дать каждому такое образование, чтобы он черпал из своей суммы знаний и умений возможно большую сумму счастья и выгоды.
Каждый должен уметь правильно таксировать себя самого и знать, чего он вправе требовать от жизни. Союз интеллигенции и собственности, санкционируемый этими взглядами, считается прямо нравственным требованием. Здесь ненавистно всякое образование, которое делает одиноким, которое ставит цели, лежащие за пределами денег и выгоды, и растрачивает много времени.
[…] При этом […] наивозможнейшая распространённость образования настолько принижает последнее, что оно не в состоянии более давать никаких привилегий, никакого престижа. Самое общераспространённое образование — это варварство.
[…] Существуют ещё другие мотивы столь энергичного стремления к расширению и распространению образования[…].
В некоторых странах страх перед религиозным гнётом так силён и боязнь последствий этого гнёта так ярко выражена, что все классы общества с жгучей жаждой стремятся навстречу образованности и впитывают именно те элементы, которые подрывают религиозные инстинкты.
С другой стороны, государство сплошь да рядом в интересах собственного существования стремится к более широкому распространению образованности, потому что оно всё ещё сознаёт в себе достаточно силы, чтобы впрячь в своё ярмо самое разнуздавшееся образование. Оно находит благонадёжной образованность своих чиновников и своего войска, ибо оно всегда пригодно государству в его соперничестве с другими державами.
В этом случае фундамент государства должен быть настолько широк и прочен, чтобы удерживать в равновесии сложное здание образования, подобно тому как в первом случае следы былого религиозного гнёта должны ещё быть достаточно чувствительны, чтобы побуждать к такому отчаянному противодействию. Следовательно, в тех случаях, где лишь боевой клич массы требует дальнейшей народной образованности, там я обыкновенно различаю, служит ли при этом стимулом чрезмерная тенденция к наживе и приобретению или следы былого религиозного угнетения, или мудрое чувство самосохранения государства.
В противовес этому […] настойчиво раздается с разных сторон другая песнь — песнь о сокращении образования.
О том же обыкновенно шепчутся во всех учёных кругах; общий факт тот, что при теперешнем напряжении сил, которого требует от учёного его наука, образование учёного становится всё более случайным и кажущимся, ибо теперь изучение наук так развилось в ширину, что если человек с хорошими, но не исключительными способностями захочет что-либо создать в них, то он должен заняться совершенно специальной отраслью и вследствие этого оставить нетронутыми все остальные. И если он в своей специальности стоит выше vulgus'a, то во всем остальном — т. е. в главном — он принадлежит к нему. Такой исключительный специалист-учёный становится похож на фабричного рабочего, который в продолжении всей жизни не делает ничего, кроме определённого винта или ручки к определённому инструменту либо машине, достигая, правда, в этом изумительной виртуозности. В Германии, где умеют прикрывать блестящей мантией мысли даже такие прискорбные факты, доходят до того, что восхищаются такой узкой специализацией наших учёных и считают положительным в нравственном смысле их растущее отдаление от истинного образования […].
В продолжении тысячелетий под словом «образованный» подразумевался учёный, и только учёный. Исходя из опыта нашего времени, мы едва ли почувствуем себя склонными к такому наивному отождествлению. Ибо теперь эксплуатирование человека в интересах науки является положением, признаваемым всюду безо всякого колебания. Но кто же спрашивает о ценности науки, которая, подобно вампиру, высасывает все соки своих созданий?
Разделение труда в науке на практике направляется к той же цели, к которой время от времени сознательно стремятся религии: к уменьшению образования, даже к уничтожению его. Но то, что является вполне правомерным требованием со стороны некоторых религий ввиду их возникновения и истории, должно будет вызвать когда-нибудь самосожжение науки.
[…] Сейчас мы уже дошли до того положения, что во всех общих вопросах серьёзного характера, и прежде всего в верховных философских проблемах, человек науки как таковой является совершенно лишённым слова; и напротив, тот клейкий, связующий слой, который теперь отложился между науками, — журналистика — воображает, что призван выполнять здесь свою задачу и осуществлять её сообразно со своей сущностью, т. е., как гласит само его имя, как подёнщину.
В журналистике и сливаются вместе оба направления: расширение и ограничение образования протягивают здесь друг другу руки. Газета становится на место образования, и тот, кто, даже будучи учёным, претендует на образованность, обыкновенно опирается на этот клейкий передаточный слой, который смыкает скважины перед всеми жизненными формами, всеми классами, всеми искусствами, всеми науками и так же крепок и надёжен, как только может быть газетная бумага. В газете — кульминационный пункт своеобразных образовательных стремлений настоящего; и журналист, этот слуга минуты, занял место великого гения, вождя всех времен, освободителя от минуты.
Лекция вторая
[…] Никто не усомнится в том, что все неудачи нашей литературно-художественной общественности постоянно снова и снова накладывают свое клеймо на подрастающее поколение. Эти недуги — торопливое и тщеславное творчество, постыдная фабрикация книг, полное отсутствие стиля, неперебродивший, безличный или жалкий в своей напыщенности слог, утрата всякого символа веры, сладострастие анархии и хаоса — короче, литературные черты нашей журналистики и нашей учёности.
Лишь очень немногие теперь сознают, что, быть может, из многих тысяч едва лишь один имеет право высказываться в качестве писателя, а все остальные, предпринимающие на свой страх и риск, должны заслуживать в награду за каждую печатную строчку лишь гомерический хохот со стороны действительно способных к суждению людей. Разве вид хромого литературного Гефеста, желающего нас чем-то угостить, не является поистине зрелищем, достойным богов?
[…] Воспитать в этой области серьёзные и непреклонные привычки и воззрения — такова одна из верховных задач формального образования, тогда как всестороннее, безудержное развитие так называемой свободной личности следует считать лишь признаком варварства. В нынешнее время можно сделать то широкое и общее наблюдение, что наши учёные упали и спустились с той высоты образования, которого достиг немецкий дух благодаря стараниям Гёте, Шиллера, Чессинга и Винкельмана. Это падение сказывается сильнее и больнее всего именно в педагогической литературе.
[…] То же, что теперь с особым самохвальством называет себя немецкой культурой, представляет космополитический агрегат, относящийся к немецкому духу, как журналист к Шиллеру, как Мейербер к Бетховену. Здесь оказывает сильнейшее влияние негерманская в глубочайшей основе цивилизация французов, которой подражает бездарно, с переменным вкусом, и в этом подражании придают ложные формы немецкому обществу, прессе, искусству и стилистике. Правда, эта копия никогда не достигнет такого художественно-замкнутого воздействия, которое производится оригинальной, выросшей из сущности романского духа цивилизацией Франции сплошь до наших дней.
Лекция третья
[…] Теперь почти всюду существует такое преувеличенное количество средних учебных заведений, что для них постоянно требуется гораздо больше учителей, чем в состоянии породить природа даже богато одаренного народа. Таким образом, в эти заведения попадает излишек непризванных, которые постепенно, благодаря численному перевесу и инстинкту similis simili gaudet, определяют дух этих заведений. Пусть остаются безнадёжно далекими от педагогических вопросов все, полагающие, будто возможно при помощи каких-нибудь законов и предписаний превратить видимое изобилие наших гимназий и учителей в настоящее изобилие, в ubcrtas ingenu, не уменьшая их числа.
[…] Мы должны быть солидарны в том взгляде, что лишь чрезвычайно редкие люди предназначены от природы к истинной педагогической дороге и что для их успешного развития достаточно гораздо меньшего числа средних учебных заведений; современные же учебные заведения, рассчитанные на широкие массы, содействуют всего менее развитию именно тех, ради которых вообще имеет смысл учреждать что-либо подобное.
То же самое справедливо и относительно учителей. Их способности находятся в известном гармоническом соответствии с низким духовным полетом и умственной скудностью их учеников. Из среды этого большинства раздаётся призыв к основанию всё новых […] учебных заведений.
Мы живем в эпоху, когда благодаря этому беспрерывному оглушительному призыву кажется, будто действительно существует громадная жаждущая утоления потребность в образовании.. Громкие глашатаи потребности в образовании внезапно при более внимательном рассмотрении вблизи превращаются в ревностных, даже фанатичных противников истинного образования, т. е. такого, которое связано с аристократической природой духа. Ибо, в сущности, они считают своею целью эмансипацию масс от господства великих единичных личностей; в сущности, они стремятся ниспровергнуть священный порядок в царстве интеллекта: служебную роль массы, её верноподданническое послушание, её инстинкт верности скипетру гения.
[…] Я давно приучился относиться осторожно ко всем тем, кто усердно ратует за так называемое народное образование, как оно обыкновенно понимается. Ибо большей частью, сознательно или бессознательно, они желают для себя безудержной свободы, которой им никогда не предоставит священная иерархия природы. Они рождены для служения, для повиновения, и каждое мгновение деятельности их пресмыкающихся, ходульных или слабокрылых мыслей подтверждает, из какой глины их вылепила природа и какое фабричное клеймо выжгла она на этой глине. Следовательно, нашей целью будет не образование массы, а образование отдельных избранных людей, вооружённых для великих и непреходящих дел.
Ведь мы теперь знаем, что справедливое потомство будет судить об общем образовательном уровне народа лишь по великим одиноко шествующим героям эпохи и произнесёт свой приговор в зависимости от того, в какой мере их признавали, поощряли и чтили или же выделяли, оскорбляли и истребляли. Прямым путем, т. е. повсеместным принудительным элементарным обучением, удаётся лишь чисто внешним и приблизительным образом добиться того, что называют народным образованием; настоящие же более глубокие области, где широкая масса соприкасается с образованием, те области, где народ питает свои религиозные инстинкты, где он продолжает творить свои мифические образы, где он сохраняет верность своим обычаям, своему праву, своей родной почве, своему языку, — все они едва ли достижимы прямым путем, и во всяком случае это будет путь разрушительного насилия; а потому содействовать народному образованию в таких серьезных вещах — значить лишь отражать эти разрушительные акты насилия и поддерживать спасительную бессознательность, тот оздоровляющий сон народа, без противовеса и целительного действия которого невозможна никакая культура, с истощающим напряжением и возбуждением его проявлений.
Но мы знаем, чего домогаются те, кто желает прервать этот целительный сон народа, кто постоянно кричит ему: «Проснись, будь сознательным, будь умным!». Мы знаем, куда метят те, кто путем чрезмерного умножения образовательных заведений, путем вызванного таким образом к жизни высоко мнящего о себе сословия учителей якобы желает удовлетворить могучую потребность в образовании. Именно эти господа и как раз этими средствами борются против естественной иерархии в царстве интеллекта, разрушая корни высочайших и благороднейших образовательных сил, вырастающих из бессознательного состояния народа, материнское назначение которых заключается в порождении гения и затем в правильном его воспитании и уходе за ним.
Лишь по сходству с матерью поймем мы значение и обязанности, которые истинная образованность народа имеет по отношению к гению. Само возникновение гения не в ней; он имеет лишь, так сказать, метафизическое происхождение, метафизическую родину. Но его конкретное появление, его внезапное появление из самой глуби народа, возможность сделаться отражённым образом, насыщенным красочной игрой всех своеобразных сил этого народа, и обнаружить высшее назначение нации в полуаллегорической сущности индивида и в вечном творении, связуя таким образом свой народ с вечностью и освобождая его от изменчивой сферы минутного, — всё это под силу гению лишь тогда, когда он созрел и выкормился на материнском лоне образованности народа. Без этой же укрывающей и согревающей его родины он не развернёт крыльев для своего вечного полета, но заблаговременно, подобно чужестранцу, затерявшемуся в холодной пустыне, печально удалится из негостеприимной страны.
[…] Для чего нужен государству этот переизбыток образовательных учреждений и учителей? К чему это основанное на широких началах народное образование и народное просвещение? Потому что ненавидят чисто немецкий дух, потому что боятся чисто аристократической природы истинного образования, потому что хотят довести до самоизгнания крупные единичные личности, насаждая и питая в массе образовательные претензии, потому что пытаются избежать строгой и суровой дисциплины великих вождей, внушая массе, что она сама найдет дорогу с помощью путеводной звезды государства!
Ибо, в конце концов, кто может оценить трудность задачи управлять людьми, т. е. поддерживать закон, порядок, спокойствие и мир среди многих миллионов, в большинстве случаев беспредельно эгоистичных, несправедливых, нечестных, завистливых, злобных и притом ограниченных и упрямых людей, и в то же время постоянно отстаивать от жадных соседей и коварных разбойников то немногое, что прибрело себе государство? Такое угрожаемое государство хватается за всякого союзника. А если к тому же последний сам предлагает себя в напыщенных тирадах, называет его, государство, как например Гегель, абсолютно совершенным этическим организмом и ставит задачу образования каждого человека — отыскать место и положение, на котором он мог бы с наибольшей пользой служить государству, то что же удивительного, что государство без дальнейших околичностей бросается на шею к такому напрашивающемуся союзнику и в свою очередь с полным убеждением начинает восклицать густым басом варвара: «Да! Ты — образование! Ты — культура!».
Лекция пятая
[…] Когда иностранец желает познакомиться с нашей университетской системой, то он прежде всего с ударением спрашивает: «Чем связан у вас студент с университетом?» Мы отвечаем: «Ухом, так как он слушатель». Иностранец удивляется. «Только ухом?» — ещё раз спрашивает он. «Только ухом», — ещё раз отвечаем мы.
Студент слушает. Когда он говорит, смотрит, находится в обществе, когда он занимается искусством — одним словом, когда он живёт, он самостоятелен, т. е. независим от образовательного учреждения. Часто студент одновременно пишет и слушает; это моменты, когда он прикреплён к самой пуповине университета. Он может выбрать, что желает слушать, и ему незачем верить тому, что он слышит: он может заткнуть уши, когда не захочет слушать.
[…] Преподаватель же говорит этим слушающим студентам. Один говорящий рот, очень много слушающих ушей и вполовину меньше пишущих рук — таков внешний академический аппарат, такова пущенная в ход образовательная машина университета. Во всём остальном владелец этого рта совершенно отделён и незаменим от владельцев этих ушей; и эту двойную самостоятельность с гордостью восхваляют как академическую свободу.
Кроме того, чтобы еще расширить эту свободу, один может говорить приблизительно всё, что он хочет, другие приблизительно слушать, что захотят. А позади обеих групп на почтительном расстоянии стоит государство с напряжённой физиономией надсмотрщика, чтобы время от времени напоминать, что оно является целью, конечным пунктом и смыслом всей этой странной говорильной и слушательной процедуры.
Таким образом, мы, кому разрешено считать этот курьёзный феномен образовательным учреждением, сообщаем вопрошающему нас иностранцу, что образование в нашем университете есть то, что передаётся ото рта к уху и что всё воспитание, направленное к образованию, только акроаматично [Примечание: Акроаматическое (др.-греч. ακροματικον) — то, что может быть услышано, что воспринимается органом слуха. Акроаматическим изложением называется такое, где учитель говорит, а ученик лишь прислушивается, в противоположность диалогическому или катехизическому — где преподавание происходит в форме разговора и представляет вопросы и ответы (От сост.)]. Но так как слушание и выбор того, что слушать, предоставлены самостоятельному решению свободно настроенного студента, так как последний, с другой стороны, может не признать достоверности и авторитетности всего того, что слушает, то, строго говоря, всё воспитание, направленное к образованию, попадает в его руки, и самостоятельность с гордостью выступает теперь как академическое воспитание для образования и щеголяет своим блестящим оперением.
[…] Не обманывайтесь насчет образованного студента; поскольку он мнит себя удостоенным посвящения в образование, он всё еще остаётся гимназистом, сформированным руками своих учителей, и как таковой со времени своей академической изоляции и окончания гимназии вполне лишён всякой дальнейшей образовательной формировки и руководительства; ему предоставляется теперь право жить самому по себе и быть свободным.
Свободным! Исследуйте эту свободу, вы, знатоки людей! Воздвигнутое на глиняном устое современной гимназической культуры, на разваливающемся фундаменте, здание этой свободы покосилось, и каждый порыв ветра угрожает ему. Взгляните на свободного студента, герольда самостоятельного образования, угадайте его инстинкты, растолкуйте себе его потребности. Что вы подумаете о его образованности, если будете мерить его тремя мерилами: во-первых, его потребностью философии, во-вторых, его художественным инстинктом и, наконец, греческой и римской античностью как воплощённым категорическим императивом всякой культуры?
Человек до такой степени осаждён самыми серьезными и трудными проблемами, что подведённый к ним правильным образом рано подпадает под власть того длительного философского изумления, на котором, как на единственно плодородной подпочве, в состоянии вырасти глубокое и благородное образование.
Чаще всего к этим проблемам его приводит собственный опыт, и особенно бурные юношеские годы почти каждое личное переживание отражается двояким образом, как экземплификация повседневности и в то же время вечной, изумительной, достойной объяснения проблемы. В этом возрасте, который видит все свои переживания как бы окружёнными метафизической радугой, человек в высшей степени нуждается в руководящей руке, потому что он внезапно и почти инстинктивно убеждается в двояком значении всего существующего и теряет твердую почву до тех пор мнений.
Это естественное состояние крайней потребности в руководстве приходится, конечно, рассматривать как злейшего врага той излюбленной самостоятельности, к которой должен быть воспитан образованный юноша нашего времени. Подавлять его, парализовать, отвести в сторону или исказить — вот над чем усердно трудятся апостолы современности.
Ни один из благородно одарённых юношей не избежал непрестанного, утомительного, сбивающего, обессиливающего ощущения неудовлетворительности образования. В то время когда он, по-видимому, является единственным свободным среди чиновной и служебной действительности, за свою грандиозную иллюзию свободы он платится постоянно возобновляющимися муками и сомнением. Он чувствует, что сам не в состоянии руководить собой, не в силах помочь самому себе. Тогда он безнадежно окунается в мир злободневности и подённой работы; самая тривиальная деловитость затягивает его, устало опускаются его члены.
Иногда ему снова хочется воспрянуть: он ещё чувствует не совсем парализованной силу, которая могла бы удерживать его на поверхности. Гордые и благородные решения зарождаются и растут в нём. Его ужасает возможность так рано погрязнуть в мелочной специализации, и он хвастается за опоры и устои, чтобы не быть унесённым по этому руслу! Напрасно; опоры поддаются — он по ошибке хватается за ломкий тростник. С безутешным чувством пустоты видит он, как разлетаются его планы; его состояние отвратительно и унизительно: напряжённая деятельность сменяется меланхолической апатией. Тогда он становиться усталым, ленивым, трусит работы, пугается всего великого и ненавидит себя самого. Он анализирует свои способности и находит только пустые или же хаотически заполненные пространства. С высот измышленного самопознания он снова низвергается в самый иронизирующий скепсис, развенчивая значительность своих борений, он ощущает потребность в какой-нибудь действительной, хотя бы и неизменной полезности. Теперь он ищет утешения в лихорадочной, непрестанной деятельности и прячется от самого себя под ее прикрытие.
Таким образом беспомощность и неимение руководителя для своего образования толкают его [студента] из одной формы существования в другую; сомнение, духовный подъём, жизненные нужды, надежда, уныние бросают его из стороны в сторону, в знак того что погасли все звёзды, руководясь которыми он мог бы направить бег своего корабля.
Такова картина пресловутой самостоятельности и академической свободы, отражённая в лучших и действительно жаждущих образования душах; рядом с ними не могут идти в счет те грубые и беззаботные натуры, которые варварски радуются своей свободе. Ибо последние своим низкопробным довольством и ранним ограничением известной специальности свидетельствуют, что такой элемент для них более подходящий, а против этого нечего возразить. Но их довольствие поистине не перевешивает страданий одного-единственного влекомого к культуре и нуждающегося в руководстве юноши, который в конце концов малодушно бросает поводья и начинает презирать самого себя. Последний является без вины виноватым; ибо кто навязал ему непосильную ношу — одиночество? Кто побуждал его к самостоятельности в возрасте, когда естественной и ближайшей потребностью является доверчивое повиновение великим вождям и вдохновенное следование по путям учителя?
Итак, я повторяю, всякое образование начинается с противоположности всему тому, что теперь восхваляют под именем академической свободы, — с повиновения, с подчинения, с дисциплины, со служения. И как великие вожди нуждаются в последователях, так и руководимые люди нуждаются в вождях. Здесь в иерархии умов господствует взаимное предопределение, род предустановленной гармонии. Этому вечному порядку, к которому по естественному закону тяготения постоянно снова стремятся все вещи, хочет противодействовать, нарушая и разрушая его, та культура, которая теперь восседает на престоле современности. Она хочет унизить вождей до роли своих батраков или довести их до гибели. Она подсматривает за нуждающимися в руководстве, когда они ищут предназначенного им руководителя, и притупляет одурманивающими средствами их ищущий инстинкт. Приглядывались ли вы когда-нибудь внимательно на музыкальной репетиции к удивительной, сморщенно-добродушной разновидности человеческого рода, из которой обыкновенно вербуется немецкий оркестр? Какая игра своенравной богини формы! Что за носы и уши, что за связанные или одеревенелые и угловато-сухие движения! Представьте только, что вы глухи и не имеете никакого понятия о существовании музыки и звука и что вам приходится наслаждаться зрелищем оркестровой революции как чисто пластической игрой. Не развлекаемые идеализирующим воздействием звуков, вы не сможете досыта налюбоваться этими дубоватыми фигурами, напоминающими средневековую резьбу по дереву, этой безобидной пародией на homo sapiens.
Затем вообразите, что ваша способность воспринимать музыку снова вернулась, ваши уши открылись и во главе оркестра появился добросовестный и заурядный махальщик, размеренно отбивающий такт. Комизм фигур для вас уже исчезает, вы слушаете — но вам кажется, что влияние скуки переходит от добросовестно отбивающего такт дирижера к музыкантам. Вы замечаете только вялость, размягчённость, вы слышите лишь ритмические недочёты, пошлость мелодии и тривиальность передачи. Оркестр становится для вас простой массой, вызывающей безразлично докучное или даже неприятное чувство.
Но пусть ваша окрылённая фантазия посадит гения, настоящего гения в центр этой массы — и вы тотчас заметите невероятную перемену. Вам покажется, будто этот гений с быстротой молнии вселился в эти полузвериные тела и будто изо всех них теперь, в свою очередь, глядит лишь одно демоническое око.
Смотрите же и слушайте — вы никогда не пресытитесь! Рассматривая теперь снова охваченный торжественной бурей или звучащий задушевной жалобой оркестр, вы почуете напряжение каждого мускула и ритмическую необходимость каждого жеста и тогда поймёте, что такое предустановленная гармония между вождём и ведомыми и каким образом в иерархии умов всё стремится к аналогичной организации. Итак, на приведённом мною сравнении уразумейте, что я хотел бы понимать под истинным образовательным учреждением и почему я далеко не узнаю таковой в университете.
Комментарий специалистов
Г. Н. Койнова, О. Ю. Нестерова «Образование как творчество самосозидания (Ф. Ницше об образовании: своевременные размышления)» (публикуется в сокращении)
Источник: Известия Томского политехнического университета. 2007. Т. 311. № 7.
[…] «В онтологии Ницше существует единственный конституирующий принцип – воля к власти» – эти слова М. Хайдеггера раскрывают принцип и содержательную идею образования ницшеанского субъекта и констатируют необычное для традиции философской классики понимание метафизического первоначала бытия. Для Ф. Ницше, оказалось, в качестве такового существует постоянство становления. Волю к власти философ понимает как всеобщее выражение становящейся природы, как постоянство жизненного порыва и стремления «каждой породы» к приоритету. Позиция в отношении к человеку, может быть, и уязвима (не случайно Ф. Ницше получал упрёк в биологизаторстве). Однако рассмотренная в плане крайнего эстетизма, полагающего возможность «антропологического раскола», внимания к «сверхчеловеку» и, напротив, допущения «человеческой пыли», годной разве лишь для того, чтобы когда-нибудь в истории появился Наполеон или Цезарь Борджия, – рассмотренная в этом ракурсе, данная позиция становится вполне объяснимой.
Идея становления получает у Ф. Ницше интерпретацию в плане образования – образования мира и человека. Принцип и первоначало приходят непосредственно как наследство от А. Шопенгауэра, для которого становящаяся воля к власти создаёт, образует человека как уникальную личность. Переосмысляя волю к власти в смысле А. Шопенгауэра, Ф. Ницше находит её в качестве внутреннего начала жизни вообще, Огнём-Логосом Гераклита, который имманентен всем вещам и явлениям мира и который сообщает им бесконечность становления во времени. Но у «каждой породы», считает Ф. Ницше, воля к власти, проявляя себя как воля к захвату реальности, обнаруживает разную степень интенсивности и силы, что и является причиной их разноуровневого существования на лестнице природы.
Придерживаясь субъективной позиции И. Канта (утверждавшего, что «рассудок диктует законы природы»), Ф. Ницше находит возможным утверждать, что становление образования человека как «захват» и «воля к власти» осуществляются как власть над миром, его упорядочение как субъективная схематизация. Действительно, в своём отношении к миру человек не может выражать претензии на открытие его истины, поскольку характер этого отношения не может не быть трансцендентальным, ибо мир всегда даётся ему только через призму сознания. Значит, человек и в познании, и в деятельности имеет дело лишь с некоторой явленностью, за которой может скрываться явленность другого и третьего (и так до бесконечности) порядка. Следует перенести акценты в этом отношении: человек во взаимодействии с миром преобразует не его, не мир. Он сам, в первую очередь, преобразуется, постоянно становясь иным. Образование есть способ человеческого бытия.
Образование как становление человека есть его проявление воли к власти. Понятие власти у Ф. Ницше (позднего Ф. Ницше) лишено единственно социального обозначения человеческих отношений «господства-подчинения». Властью обладает любой экземпляр любого органического вида, она оформляет силу и интенсивность его проявления в общем потоке жизни. «Власть» и «сила» – онтологические понятия, репрезентирующие бытие в целом – не только человеческое бытие. Специфика же человеческого обладания властью состоит в том, что только он есть бытие субъекта. Субъектность как прерогатива человека сообщает ему ту особенность, что в отличие от всего прочего природного сущего она лишает его пассивности существования как самосохранения. Она придаёт ему творческую активность, которая и есть человеческое образование. Субъектность – необходимое человеческое качество – есть следствие покинутости человека природой, его природной необеспеченности, негарантированности и брошенности. Пасынок, он с ослабленной инстинктуальной программой обречён на собственный жизненный путь, самостоятельное научение стать человеком, на самообразование. В этом качестве у него нет гарантии существования в роде, ибо он всегда научается, гуманизируется как отдельный. Его воля к власти как воля к жизни не обнаруживает себя через пассивно рефлекторно-ответное отношение к стимулам, посылаемым ему природой. В каждом отдельном случае ему необходимо самостоятельно осуществить процесс гуманизации, сообщающий ему не родовые характеристики, но индивидуальные особенности. Человек как индивид, не рождаясь в завершённом виде, реализуется, обнаруживается, проявляется через воспитание, обучение, образование – социализацию и индивидуацию как гуманизацию, только в реализации которой он и становится человеком. Он оказывается убедительным лишь как представитель конкретной культуры, исторического периода, социального слоя – как гуманизированный, то есть как ставший, сформировавшийся – образованный, а не рождённый в готовом и окончательно завершённом, природой данном содержании.
Не потому ли в своём определении человек не подчиняется логическим законам и противится подведению под какое-либо родовое понятие, что он всегда есть уникальность и неповторимость, всегда реализует свой собственный проект, а не заданную природой программу? Программа даётся роду – не индивиду, последнему надо образовываться самому, преодолевая родовые ограничения. Но есть ли в таком случае само понятие человечества? Общее понятие о человеке?
Ставя вопросы таким образом, Ф. Ницше предпочитает говорить об отдельной индивидуальности. Ослабленная инстинктуальная программа не даёт человеку гарантии существования в родовом качестве. В каждом отдельном случае ему необходимо осуществить процесс гуманизации, сообщающий ему не родовые характеристики, но индивидуальные особенности. Субъектность как внутренний, не природный план его существования даёт ему силу творчества – силу преобразования себя. Не пассивное подчинение и не инстинктивная оборона характеризуют человека, он сам себя творчески оформляет, образует собственную жизнь и одновременно субъективирует, очеловечивает, создаёт под себя окружающий мир. Творчество, по Ф. Ницше, есть выражение человеческой воли к власти, когда в процессе непрерывного собственного становления человек одновременно производит и себя, и мир тоже.
Однако творческое самообразование Ф. Ницше рассматривает в плане того самого «антропологического раскола», когда каждый человек по-разному и с разной силой интенсивности «захватывает» реальность, то есть по-разному образуется. Именно поэтому человек всегда существует как единственный, и Ф. Ницше признаёт эту единственность, когда «даже редчайший случай не сольёт уже вторично столь дивно-пёстрое многообразие в то единство, которое составляет его личность. Каждый человек есть однажды случающееся чудо».
И тем не менее чудо всегда разное. «Антропологический раскол» проявляет себя в «сильных», «средних» и «слабых». Надо, однако, отдать должное Ф. Ницше – этому величайшему гуманисту – отдать должное в том, что в предложенной квалификации не стоит видеть соматический, витальный или психологический аспекты. Воля к власти – это человеческий способ самосозидания, способ его творческой жизни и внутренней силы. Измерения творчества и силы, и воли – разум, рефлексия и свобода. Степень проявления этих измерений – способность к самосозиданию. Человек как разумное и рефлексивное существование не обладает лишь природно-животной волей к самоподдержанию. Но если всё-таки оно, самоподдержание, доминирует, значит, человек не живёт, но выживает, самосохраняя себя. И это – удел «слабых». Подлинно же человеческая жизнь есть не вита, не жизнь, себя сохраняющая. Её эстетический идеал – в максимальном проявлении себя, в воле к жизни и в её силе. И это – назначение «сильных». Эстетизм Ф. Ницше даёт о себе знать, когда он признаёт жизнь лишь в её эстетическом проявлении – в пределе, в напряжённейшей работе, во власти над собой.
Жизненной задачей человека, смыслом его жизни становится необходимость раскрыть себя, быть собой, стать «подлинным кормчим бытия». Каждый обязан смотреть на себя как на неудавшееся произведение природы и вместе с тем как на свидетельство величайших и чудеснейших намерений этой художницы; ей не удалось это – должен он сказать себе, но я хочу почтить её великое намерение тем, что буду стараться, чтобы когда-либо ей это удалось».
На специфику ницшеанского понимания воли к власти повлияла его общая аристократическая и эстетическая позиция по отношению и к жизни, и к человеку. Аристократизм и эстетизм обнаруживают себя, прежде всего, в том, что он всегда и везде останавливает внимание на предельных понятиях. Хотя выделяет он и категории «средних» – тех, что есть «народ», «маленькие люди», для которых «воля к власти» измеряется уровнем выживания и сохранения себя. Однако они – физиологическая неудача, и лишь напряжённейший и усердный труд индивидуальной жизни, постоянные упражнения, интенсивная работа и вознесение себя на высоту эстетического самосознания могут способствовать поднятию их до категории «сильных». Критерием «сильных», по Ф. Ницше, оказывается постоянство творческого самообразования и самосозидания. Цель человечества не может лежать в движении истории, а только в его совершеннейших экземплярах. Они обладают подлинной волей к власти как творению, неискоренимо связанному с самым глубоким основанием человеческой личности – с потребностью творчества и со способностью быть творческим центром бытия.
Выражением предельной степени образования человека как его творческого самосозидания является у Ф. Ницше «сверхчеловек» как обозначение в человеке всего, что может быть утверждено. «Это высшая форма того, что есть, тип, представленный в избирательном Бытии, порождение и субъективное начало этого Бытия». Бытие становится символом и выражением личности.
Понятие «сверхчеловека» в нашей литературе до сих пор остаётся идеологически нагруженным, отождествлённым с превосходящим всех типом арийской расы, с фашистскими целями и устремлениями. Однако стоит обратить внимание на кульминационные аккорды работы Ф. Ницше «Антихрист», как это мнение разрушается. Воплощением «сверхчеловека», человека «высшего типа» предстаёт Иисус Христос, когда именно в нём обнаруживается способность к творческой силе – символе той воли и силы, что может обнаружиться в любом человеке. Бог – в своём присутствии в человеческой душе говорит о потенциальных способностях каждого достичь пределов собственного созидания. «Высшая каста – это значит быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одарённые духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное, только у них доброта не есть слабость... «Мир совершенен» – так говорит инстинкт духовно одарённых, инстинкт, утверждающий жизнь; «несовершенство, всё то, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции... – всё принадлежит к этому несовершенству». Духовно одарённые, как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель; их удовольствие – это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, – это их отдых... Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что существуют».